ОБЗОР «ШЕПОТЫ И КРИКИ» (1972)
Что происходит в семье, когда тяжелобольной человек умирает от рака? Как родственники способны помочь ему или как им самим надо помогать? А, может быть, помощь в данном случае взаимная?
Прикованная к постели и медленно умирающая Агнес уже не в силах примирить присматривающих за ней сестер, Карин и Марию. Да и сестры уже не слишком заботятся о ней, переложив все заботы о больной на плечи преданной служанки Анны... Лишь она может принести Агнес некоторое утешение. Один из самых знаменитых шедевров мастера, собравший свыше десятка международных наград; картина, которую чаще других рассматривают в качестве квинтэссенции бергмановского стиля.
Действие фильма разворачивается в конце 19 века, в Швеции. В роскошное семейное поместье возвращаются две сестры, Карин и Мария - ждать скорой кончины третьей сестры, Агнесс. Долгие годы она жила одна со своей преданной служанкой Анной. С приездом сестер ничего не меняется - когда-то в детстве сестры были очень близки, но за прошедшие годы теплота и близость где-то затерялись, и вместо заботы и искреннего участия Агнес оказывается посреди водоворота подавленных воспоминаний и эмоций, незабытых обид, тайн и эротических перверсий. В конце концов, рядом с несчастной женщиной оказывается только верная Анна.
Бергман снимал фильм на свои деньги, и поначалу ему не удалось найти кинокомпанию-дистрибьютор для проката фильма в Америке. На помощь пришел всем известный ремесленник Роджер Корман и его компания New World, снимающая и реализующая исключительно фильмы категории B. Так ширпотреб помог искусству.
Съемки проходили в давно заброшенном поместье Таксинге-Насби, и никто не помешал Бергману выкрасить в доме все стены в красный цвет. После съемок особняк сравняли с землей.
Слоган фильма - «A haunting and shattering film experience.»
ОСКАР, 1974
Победитель: Лучшая работа оператора (Свен Нюквист).
Номинации: Лучший фильм, Лучший режиссер (Ингмар Бергман), Лучший адаптированный сценарий по мотивам ранее не опубликованного материала или документальных фактов (Ингмар Бергман), Лучшие костюмы (Марик Вос-Лунд).
БРИТАНСКАЯ АКАДЕМИЯ КИНО И ТВ, 1974
Номинации: Лучшая женская роль (Ингрид Тулин), Лучшая работа оператора (Свен Нюквист).
ЗОЛОТОЙ ГЛОБУС, 1973
Номинация: Лучший иностранный фильм (Швеция).
КАННСКИЙ КИНОФЕСТИВАЛЬ, 1973
Победитель: Гран-при за лучшее техническое воплощение (Ингмар Бергман).
ДАВИД ДИ ДОНАТЕЛЛО, 1974
Победитель: Лучший режиссёр зарубежного фильма (Ингмар Бергман), Специальный приз (Харриет Андерсон, Ингрид Тулин, Кари Сюльван, Лив Ульман).
НАЦИОНАЛЬНЫЙ СОВЕТ КИНОКРИТИКОВ США, 1973
Победитель: Лучший фильм на иностранном языке (Швеция), Лучший режиссер (Ингмар Бергман).
НАЦИОНАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО КИНОКРИТИКОВ США, 1973
Победитель: Лучшая работа оператора (Свен Нюквист), Лучший сценарий (Ингмар Бергман).
ВСЕГО 20 НАГРАД И 7 НОМИНАЦИЙ.
Действие происходит в большом (предположительно, родовом) имении в присутствии трёх сестёр - Агнес, Карин и Марии. Агнес очень больна, и преданная служанка Анна ухаживает за ней и морально её поддерживает. Напряжённые многолетние отношения между этими четырьмя женщинами лежат в основе сюжета.
Агнес - больна туберкулезом, на протяжении всего фильма вспоминает моменты из детства, очень верующий человек. Мать, которую Агнес так любила на протяжении всей своей жизни, по сюжету фильма не очень-то любила. Скорее, у матери была большая любовь к Марии, нежели к Карин и Агнес. Похоже, Агнес это чувствовала с самого детства. Сложные отношения, конечно, когда в доме три сестрёнки, вместе с тем они вспоминают поочерёдно свое беззаботное и удивительное для них детство, о том как они играли, веселились, смеялись, шептались. В детстве всё по-другому. В настоящее время они подсознательно ненавидят друг друга. Единственным преданным человеком в их семье является служанка Анна, которая помимо своих обязанностей, ухаживает за больной Агнес. Она делает всё с любовью, просто и по-человечески, а не как прислуга, в то время, как остальные две её сестры, мучаются от происходящего в этом доме - каждая думает только о себе, никакой любви, страдание и ненависть сестёр друг к другу. Каждая из них по-своему несчастна. Карин - самая завистливая, немного жестокая, не может успокоиться, испытывает наслаждение от грубости, постоянно чем-то недовольна, ни в сексе, ни в жизни. Мария - более мягкий и весёлый человек, но по всей видимости, не удовлетворена своим существованием. В отсутствие мужа, когда тот пребывает в командировках, она утешается с врачом, который на протяжение всей болезни Агнес присматривает за ней. После долгих мук своей болезни - Агнес умирает с открытыми глазами, которые закрывает ей служанка Анна, Мария в этот момент плачет, а на лице Карин наблюдается нечто, похожее на сожаление, но вместе с тем - одновременно и на боль, и на радость утраты. Холодный расчёт и избавление от мук. Сцена, с пришедшим поутру священником, не продолжительная, но очень показательная, в отличие от американских цитат, произнесённых священником во время отходной молитвы. Заключительная сцена фильма сопровождается прекрасной музыкой Баха и Шопена поочерёдно - в тот момент, когда сестры со их мужьями сидят на дорожку. Уезжая из поместья, где прожили всю жизнь, они решают отпустить служанку Анну и предлагают ей взять на память всё, что она пожелает из вещей своей любимой госпожи Агнес. Анна категорически отказывается, несмотря на свою любовь к Агнес. Поблагодарив Анну, сестры со своими мужьями уезжают из поместья, но Мария, взяв у мужа некую сумму денег, даёт их Анне в знак своей признательности к ней за всё, что она сделала для их семьи. И в качестве эпилога в заключение картины, Анна зажигает свечу. Достав дневник Агнес, взятый тайно на память, она читает... голос за кадром в сопровождении музыки Шопена, эпизод молодости трёх сестёр - как они беззаботно гуляли в парке со своей служанкой Анной и бежали к своей любимой качели, на которую садились втроём. Качель раскачивала преданная и заботливая служанка Анна, которая теперь читает эти строки и, как ни странно, не плачет. Шикарный камерный фильм в лучших традициях Ингмара Бергмана. "Вот так замолкают шёпоты и крики". - И. Бергман
Начало ХХ века, родовое поместье, три сестры не первой молодости. Одна (Андерссон) в муках умирает от тяжелой болезни. Другая (Тулин) так несчастлива в браке, что занимается мастурбацией осколками бутылки. Третьей (Ульман) наплевать на все, кроме приличий, да и на те в глубине души тоже наплевать. Бергман дольше других великих европейских режиссеров мучился с цветом: он начал попытки снимать цветное кино в середине 60-х, и все время выходило не то. Тогда он возвращался к черно-белому, но оно - может, от чувства неполноценности - тоже стало мало удаваться. Зато выход, который он нашел, оказался по крайней мере оригинальным и сработал на сто процентов: он снял «Шепоты и крики» - фильм черно-красный. Красные портьеры, ковры, обои, одеяла, глаза. Черные платья, костюмы, волосы, коридоры, рвота. Оба цвета - торжественные. Один - цвет крови, другой - траура. Когда экран поделен на красное и черное, трудно не выпрямить спину, не сосредоточиться на зрелище, как на похоронах, на чем-то чрезвычайно важном. А когда его трагедия плотской муки логически разрешится кончиной героини, он плеснет в глаза зрителю минутной бело-зеленой картинкой идиллии трех еще молодых сестер на качелях: белой - от платьев, зеленой - от листвы деревьев. Эффект после полутора черно-красных часов - как жизнь после смерти. Такой, по мироощущению тогдашнего Бергмана, покажется после жизни смерть. (Алексей Васильев)
У постели умирающей Агнессы находятся две ее сестры - Карин и Мария. Верная служанка Анна, проработавшая в поместье много лет, - близкая подруга Агнессы, чего не сказать о сестрах. Среди цветовой гаммы аристократического поместья преобладает раздражающий красный цвет, им выкрашены стены, такого же цвета и драпировка мебели; из красного тумана светофильтров, выставленных постоянным оператором Ингмара Бергмана Свеном Нюквистом, выплывают тревожные, мучительные, но столь характерные для всех участников этой драмы события из прошлого. Бергман показывает несложившиеся жизни. Даже у пастора, пришедшего проводить Агнессу в последний путь, жизнь не сложилась. Но всё же, в центре внимания, квартет, состоящий из Марии, Карин, Анна и Агнессы, - именно их воспоминаниями чередуется действие. Каким бы ни было безмятежным их детство, уже хотя б в одной только атмосфере домашних театральных представлений носятся предвестники будущих кризисов и психологической неустойчивости: детское соперничество, замкнутость, ревность к матери. Дальше - больше. Неудачные, но обреченные на вечность браки, любовная интрига с семейным врачом, тяжелая болезнь, жадный и чопорный до отмороженности супруг Карин - дипломат по профессии. Беспощадная камера лезет прямо в лица наших героев, выискивая на припудренных лицах морщины, следы боли и горьких разочарований, рассматривая в глазах, истекающих крокодиловыми слезами, лживость, черствость, эгоистичность и, пожалуй, единственное достойное чувство - страх перед смертью. Но не смерть Агнесс пугает сестер. Они боятся своей смерти, которая подчеркнет их пустую, бессмысленную жизнь, которую слишком поздно менять, да и непонятно, как это сделать. Бергман снял безжалостный, медленный, до тошноты реалистичный фильм, пропитанный кровью и тленом, как органическим, так и душевным. Игра актрис - Лив Ульман, Ингрид Тулин, Харриет Андерссон, Кари Сильван - выше всяких похвал. Зрители "Пианистки" Виллема Ханнеке, снятой по роману Эльфриды Элинек, были шокированы сценой, в которой Изабель Юппер, сидя в ванной, режет себе девственную плеву. Просто они не видели "Шепотов и криков". Покажется удивительным, но в предпоследней сцене, представляющей собой кошмарную галлюцинацию Анны, в которой труп Агнесс воскресает и умоляет сестер "погреть ей руки", горло этого самого трупа издаёт кряхтящие звуки, столь хорошо знакомые современному зрителю по многочисленным сериям "Проклятия". Но не советую начинать знакомство с творчеством Бергмана с "Шепотов и криков", иначе можно впасть в меланхолию и затяжной сплин. Если вы - молодой киноман, и пока только собираетесь ознакомиться с грандиозным наследием Ингмара Бергмана, начните с "Фанни и Александра", "Земляничной поляны", в общем, с чего-нибудь более оптимистичного. (Владимир Гордеев)
Когда классика оставляет равнодушным, это вызывает некоторое чувство обиды и ощущение того, что скульптуры зря занимают место и их пора отнести в подвал. Они безупречно красивы, но... бесполезны. Именно поэтому мне зачастую близка далеко неидеальная работа какого-нибудь экспериментатора и шутника, потому что она постулирует жизнь, а не точно взвешенный этюд аристократически выполненной духовной гибели. Возможно, я еще не доросла до этой картины Бергмана или уже выросла из такого будничного некропонимания смерти, лишенного устремления в вечность, но факт в том, что череда крупных планов, разделенных эстетским красным, давалась нелегко. Но никто не говорил, что будет просто. Кинематограф - это такая штука, где слабакам делать нечего. Работа оператора? Прекрасно. Ритмика не нарушена, актеры блистательны, но при этом фильм настолько мне не близок, что я в недоумении относительно погонов и звездочек. Бергман мне более люб в какой-то донельзя простой и ставящей этим в тупик "Седьмой печати". "Шепоты и крики" заставляют пересмотреть удобную позицию цинизма, умения не видеть и не замечать, отрезать, не оглядываясь. Они впиваются в полу платья и волочатся сзади, стеная. Кино либо должно развлекать, либо должно заставлять размышлять. Но над чем размышлять в "Шепотах и криках"? Ведь все сказано, все точки расставлены, все позиции раскрыты, а карты - брошены на стол. Бергман говорит обо всем открыто, его символика прямолинейна. Ох уж эти многозначительные крупные планы. Зачем раздевается Анна? Чтобы оператор мог показать эту полную, могучую женщину, олицетворяющую материнство или какое-нибудь снятие с креста, с лежащим на коленях трупом под скорбные звуки виолончели. При просмотре фильма я испытала раздражение, которое должны были испытывать и сестры, видящие, как списанный и почти забытый уже труп восстает из небытия, взывая о милосердии. Несвоевременность и неуместность святости и боли Агнес между острой линией ненависти холодной и сильной Карин и беспокойной красавицы Марии - вот что у меня вызывало дискомфорт. Бессмысленность человеческой жизни - это так пошло, ведь пора бы возродить ее смысл, придать важность и полноту, над которой издевается каждый второй. Вот какой режиссер необходим реальности, а погружаться в неотвратимое умирание под аккомпанемент бездушия сестер и затхлого чувства необходимости их единения - это почти унизительно. Но не будем слишком жестоки и посчитаем, что Бергман пронял меня до глубины души, вызвав отрицание своим мастерством. Ведь особенно ему удалась Анна, такая приземленная и такая красивая, молчаливая, неброская, спокойная. Она столь хороша, что сразу становится понятно, каким должно быть настоящее милосердие, без криков и без шепотов, монументальное и хранящее тишину, приносящее тепло прикосновением руки. Женский ансамбль отыграл на сцене, откланялся и покинул пустой и огромный дом, оставив после себя только взгляд Анны. (Пояркова Жанна)
Как рождается шедевр? В своей книге "Картины" Ингмар Бергман вспоминает: "Первый кадр возвращался постоянно: красная комната и женщины в белых одеждах. Случается, в мозгу настойчиво, вновь и вновь, появляются какие-то видения, а я не знаю, чего они от меня хотят. Потом они пропадают и появляются вновь точно такие же, как и раньше. Четыре одетые в белое женщины в красной комнате. Они двигались, перешептывались, вели себя в крайней степени таинственно. Я как раз в то время был занят другим, но поскольку они являлись ко мне с таким упорством, понял, что они чего-то от меня хотят... Описываемая сцена преследовала меня целый год. Сперва я, естественно, не знал, как зовут этих женщин и почему они двигались в сером утреннем свете в комнате с красными обоями. Раз за разом я отбрасывал это видение, отказываясь положить его в основу фильма (или чего-то еще). Но видение упорствовало, и я нехотя его растолковал: три женщины ждут смерти четвертой. Они дежурят по очереди". Так впервые потянулся к бытию росток лучшей ленты шведского классика и одной из величайших картин в истории мирового кино. "Шепоты и крики" - фильм о смерти, о столкновении смерти и жизни, правды и лжи, о трех драмах и одной трагедии, произошедших в Швеции, в родовом поместье, в начале ХХ века, осенью. Богатый дом, убранный в тяжелых рембрандтовских тонах. Утро. Изможденная женщина просыпается, ее первое ощущение - боль, она приходит в себя и несколько секунд спустя вспоминает о том, что смертельно больна. Другой такой сцены в кино нет и никогда не будет - она неповторима. А дом еще спит. Нет, спит лишь младшая сестра умирающей, красавица. Другая сестра уже давно не спит - ждет. Не спит и служанка, по-сестрински, нет, по-матерински любящая больную. Она тоже ждет. Но по-другому. Дом перешептывается, замирает, потом взрывается криком, воем умирающей, потом - вновь шепоты, видения, лики сестер в детстве, потом движение: в дом приходит доктор, плотный, бородатый, живой человек - любовник сестры-красавицы. Позднее являются ретроспективные картины воспоминаний, психологические портреты героинь. Красотка изменяет мужу, он угрожает самоубийством, пытается осуществить его, жалкий, маленький, амбициозный человечек... Другая сестра ужинает со своим супругом вдвоем за огромным, богато сервированным столом. Пожилой несимпатичный господин, хозяин, заканчивает трапезу. Сейчас он потребует от жены выполнения супружеской обязанности. Уходя в спальню, как бы дает ей несколько минут на приготовление. Несчастная, замкнутая, сухая, сухопарая, как классная дама, женщина разбивает хрустальный бокал, раздвигает колени и мучительно-сладко, но без примеси мазохизма вонзает осколок себе в лоно. Протест. Выражение чувств. Философия подавляемой истерии. И вновь шепчущий дом в красном и белом. И вновь вой умирающей: помогите же мне, не оставляйте меня! И - смерть, на сороковой минуте картины. А далее - исполнение полагающихся обрядов под шепоты и перешептывания сонного дома, в центре которого лежит застывающая покойница. Лежит и протягивает руки к сестрам: придите ко мне, не оставляйте меня! И они идут к ней и взрываются криками ужаса и отвращения: мы живые! оставь нас! Лишь дебелая, как материнство, служанка, бестрепетно подходит к неуспокоившейся покойнице и, сбросив чуни, ложится рядом, обнажает грудь кормилицы, кладет голову страдалицы на колени и застывает подобно Богоматери, как на полотнах XVII века, изображающих Снятие с креста. И умершая успокаивается навсегда. А живые продолжают страдать и лгать. И причинять страдания. Собравшись в зале, четверо супругов обсуждают продажу имения, унаследованного умершей сестрой, и судьбу верной, но больше ненужной служанки. И одна в ответ на отказ женщины взять что-то из вещей покойной, сухо кивает: тогда прощай, а другая так просто проститься не может или не хочет и вкладывает в руку служанки купюру, как кладут в протянутую руку нищего камень вместо хлеба в лермонтовском стихотворении. По-видимому, ассоциация с поэзией возникла у меня не случайно. Бергман (в той же книге "Картины") сам ощущает такую связь: "Мне представляется, что фильм... состоит вот из такого стихотворения: Человек умирает, застревая, как в кошмарном сне, на полдороге, и молит о нежности, пощаде, освобождении... Мысли и поступки двух других соотносятся с покойной - умершей, но не мертвой. А третья спасает ее, укачивая; успокаивая, провожает в последний путь". Картина о смерти не может не быть в какой-то мере реквиемом, следовательно, поэзия неизбежно сочетается с музыкой, в данном случае с "Мазуркой" Ф. Шопена и "Сарабандой" И.С. Баха... Но где-то в самой глубине композиции, в интерьерах, цветовой гамме, в самом противопоставлении красных стен, женщин в белом и распахнутой прозрачности осеннего утра за окнами слышится (или только мерещится) поздний Моцарт. Бергман подтверждает это ощущение, правда, лишь косвенно: "Название вообще-то взято у одного музыкального критика, который, рецензируя квартет Моцарта, писал, что "он словно слышал шепоты и крики"". Но главное все-таки не музыка, главное - цвет и лики: "Все мои фильмы, - продолжает режиссер, - могли быть черно-белыми, кроме "Шепотов и криков". В сценарии написано, что я задумывал красный цвет как выражение сути души. Ребенком я представлял себе душу в виде дымчато-синего, похожего на тень дракона, некоего громадного парящего крылатого существа - наполовину птицы, наполовину рыбы. Но внутри дракон был сплошь красный". А лики - лица "четырех актрис, обладающих безграничным дарованием", лица Харриет Андерссон (умирающая Агнеса), Ингрид Тулин (несчастная в замужестве Карин), Лив Ульман (красавица Мария) и Кари Сильван (подобная Святой Деве служанка Анна). Лица становящиеся Ликами. Это самый трагичный, самый безысходный и самый прекрасный, подобный моцартову "Реквиему", фильм Бергмана. Это первый из двух пиков его творчества, когда музыка, поэзия и живопись создают неразрывный замкнутый круг, одновременно страшный и притягательный, простой и мудрый, искусственный и житейски убедительный. Вторым пиком будет "Осенняя соната". Произведением метафизического совершенства, покорившим даже самых яростных противников шведского мастера кино, охарактеризовал "Шепоты и крики" Клод Бейли в своей компакт-энциклопедии "Кино: фильмы, ставшие событиями" (СПб., 1998. С. 352). Охарактеризовал и даже не попытался его проанализировать, потому что сделать это невозможно, как нельзя поверить алгеброй гармонию, ведь высокое авторское кино, по определению самого же Бергмана, "это - лица, движения, голоса, жесты, тени и свет, настроения, мечты - ничего определенного, ничего ощутимого, но только мгновенное - иначе говоря, только видимость" (Там же). Ведь, добавим мы, шепоты и крики, жизнь и смерть, ложь и правда, страдание и сострадание - это и есть дело и удел, юдоль и предназначение художника, смертного создателя бессмертных творений. (В. Н. Распопин)
Я человек увлекающийся. И если я скажу вам, что ничего сильнее я в жизни не видела – не верьте. Под настроение и ситуацию я могу сказать то же самое с той же искренностью еще о доброй пятерке фильмов. Но сейчас, в данный период моей жизни, я говорю с полной уверенностью – ни один другой фильм не заставляет меня чувствовать так, как «Шепоты и крики». Есть вещи, которые осознаешь с годами. Некоторые понимают, что накопленные материальные ценности – тлен, и начинают читать книжки. Некоторые переучиваются с профессии, которой занимались много лет, на что-нибудь даже отдаленно не похожее. Некоторые прыгают с крыш. А некоторые приходят к тому, что жить все-таки стоило, несмотря ни на что. Как правило, это последнее понимание приходит тогда, когда уже нет выбора, когда впереди только вечность. Перед нами семейная драма. Три сестры, три абсолютно разных характера, три жизненных пути. Для связности рассказа начнем с середины. Средняя, Карин – нордическая дама, замужем за дипломатом, вращается в высших аристократических кругах общества. Она из тех, кто не просто знает, какой вилкой и каким ножом что есть, но и применяет свое владение этикетом и на приемах у посла, и за домашним столом. Причем для нее это ритуал. Для нее содержание вполне заменяемо формой. Когда мы впервые видим ее мужа, мы понимаем, что женщину стоит пожалеть. Сухопарый, с глазами снулой рыбины, чопорный и высокомерный педант, расчетливый и холодный карьерист. Мерзкий тип. Жена ему необходима по положению, «ноблесс оближ». Брак Карин – не счастливый союз двух, если не любящих, то хотя бы уважающих друг друга людей, а тяжкая повинность для обоих. Детей нет – и хорошо. Какие дети, когда на эту пару холодно даже смотреть. В очень жестокой, виртуозно поставленной и сыгранной сцене Бергман показывает отношение Карин к своему мужу – за обедом, тягостным для нее особенно, Карин разбила бокал и спрятала осколок. Мы пока не знаем, для чего. После, в ванной, этим осколком она режет себя – режет свои гениталии в непонятном сладострастном экстазе и облизывает губы. На первый взгляд тут тебе типично извращенческая мазохистская тенденция получения удовольствия от страданий – но нет. Это Бергман, друзья. То, что мы только что увидели – генеральная репетиция перед тем, что будет в супружеской спальне. Карин спокойно заходит в спальню, ложится на кровать. Входит ее супруг в халате, плотоядно ей улыбается, а она спокойно опускает руку под свою рубашку, зачерпывает оттуда крови, мажет себе губы и облизывает их так же, как мы уже видели в ванной. Это такая явная декларация ненависти и отвращения, что просто дрожь берет, и ты буквально своей шкурой чувствуешь, что это значит – жить и спать с постылым человеком. Такой характер – годами сдерживаемые страсти, сдерживаемые так долго, что они либо исчезли вообще, либо переродились в страшные патологические выплески страха и ненависти, похороненные мечты, загубленная молодость, – это Карин в неподражаемом исполнении Ингрид Тулин. Младшая, Мария – женщина-мотылек, красавица, мамина любимая дочка. Ее муж, безнадежно влюбленный в нее рогоносец, тюфяк и мямля, подозревающий об изменах жены, но закрывающий на них глаза из слабоволия. Он давно задвинут на периферию ее жизни, и о нем вспоминают только в двух случаях: когда нужны деньги и когда нужен жупел, которым можно козырнуть, чтобы отшить нежелательного поклонника или отказать просителю, сославшись на него (на мужа). У них дочка, которая служит живым буфером, предохраняющим эту пару от столкновений и конфликтов на почве ревности. Мария совсем не похожа на Карин. Это беззаботная, ухоженная, легкомысленная, пользующаяся успехом, привыкшая к этому и принимающая это как должное молодая стрекоза, которую материнство совсем не испортило, а замужество не отбило охоту к приключениям, не всегда ограничивающимся только флиртом. Вроде бы позитивный ненавязчивый персонажик. Но все не так просто и здесь. Нужно видеть, как играет Лив Ульман, какое у нее великолепное подвижное лицо. Переходы Марии от состояния обиженного или напуганного ребенка к состоянию холодной, циничной и развращенной женщины, знающей цену всему на свете и все на свете меряющей на деньги, для которой окружающие – не более чем материал для забав, изучения, наблюдения – это высший пилотаж актерского мастерства. В не менее характерной сцене, чем сцена с осколком, мы видим, как Мария реагирует на попытку своего мужа покончить с собой (попытку неудавшуюся) – в ее взгляде столько презрения и брезгливой жалости, что мы понимаем: ее слезы – это не слезы радостного облегчения, что все обошлось, а бессильные слезы раздражения оттого, что «даже это ты, придурок и неудачник, не смог довести до конца». Этот характер – трусливый, циничный, самовлюбленный, подменяющий истинную доброту слюнявой сентиментальность и жалостливостью, фальшивый и развращенный, – это Мария в роскошном исполнении Лив Ульман. Карин и Мария не любят друг друга. Мария, с детства выделявшаяся матерью, как самая красивая, самая похожая на нее и потому самая любимая, считает Карин фригидной неудачницей (ну, для Марии все женщины, менее красивые, чем она – неудачницы), а Карин считает Марию бездушной глупой куклой и эгоисткой (кем, собственно, Мария и является). Сестры не разговаривают, встречаются только на семейных мероприятиях и ни одна об этом не жалеет. Их привела сюда неприятная необходимость «выполнения родственного долга» (и, как мы постепенно понимаем, более приятная необходимость раздела дома и имущества). Их свела здесь смерть старшей сестры, Агнес. Агнес – тихая, где-то даже забитая молодая женщина на последней стадии рака. Мать ее не любила, сестры, тонко чувствовавшие момент, тоже не обращали на нее ни малейшего внимания, и Агнес росла замкнутой и нелюдимой, но это и к лучшему. Наверное, был огромный плюс в том, что в детстве ее оставили в покое и предоставили самой себе – она увлекалась рисованием, читала, думала, мечтала – словом, мирно и беззлобно проводила время, пока другие были заняты борьбой за существование. Она не вышла замуж. И я точно знаю, почему. Не потому что не было желающих составить ее счастье, а потому что того единственного она не встретила, а за кого попало, лишь бы выскочить – это не ее. Мама умерла, сестры повыходили замуж и разъехались. Агнес жила одна в большом семейном поместье со служанкой Анной. Незаметно подкралась смертельная болезнь, а вместе с ней быстрое увядание к 30-ти годам. Фильм начинается с последних суток жизни Агнес, со страшной, тяжелой, мучительной 10-минутной агонии. Когда приезжают сестры, мне на ум приходит ассоциация со стервятниками, слетающимися на мертвечину…. Сестры жутко боятся, им, здоровым, глубоко противна эта удушающая атмосфера болезни и умирания, они с неохотой входят в комнату Агнес. Единственный человек, принимающий эту болезнь и Агнес такими, какие они есть – с хрипами, кровохарканием, тазиками, сменами компрессов, – это Анна, служанка, четвертый женский образ в фильме. Из такого теста получаются лучшие медсестры и сиделки – уравновешенные, умелые, не страдающие от ложного стыда, излишней брезгливости и боязни крови. Довольно скоро в фильме Агнес умерла. До этого момента фильм шел по жестко-реалистичной дорожке. После смерти Агнес началась типично бергмановская притча. На семейном совете сестры и их мужья решают, что делать с домом, скарбом и Анной. Очередная прекрасная сцена – Анна под дверью подслушивает, а родственнички определяют сумму, каковой можно было бы отделаться от верной служанки, которая была для Агнес не просто служанкой, а помощником, подругой, родственной душой. Наконец сумма определена, Анна вызвана в комнату. Она смущена, представ перед таким блестящим обществом. Но непреклонна. Ей не нужны деньги. Она хочет дневник, который вела Агнес. Дневник?? – изумилось практичное семейство. Да пожалуйста, бери. В их глазах явно читается смесь облегчения от того, что Анна не потребовала в уплату за верную службу никаких материальных ценностей (дешево отделались, нам больше достанется) и недоуменной жалости (вот дура, нашла, что просить). А в комнате покойной, где еще находилось тело, начались странные вещи. Агнес зовет Карин, чтобы та согрела ее, успокоила, сделала ее последнее путешествие не таким одиноким, пустым и страшным. Карин – прагматик. Поначалу она напугана, но, узнав, чего хочет от нее сестра, страх уступает место злобе. Как?? Да она с ума сошла! Ей, здоровой, успешной женщине, жене преуспевающего дипломата, вот так вот, за здорово живешь, сойти в могилу с нелюбимой сестрой? Да ни за что! «Я ведь даже никогда не любила тебя!» - кричит она Агнес и выбегает из комнаты. Первое разочарование Агнес. Последний гвоздь в крышку гроба сочувствия, который вызывала Карин. Далее очередь Марии. «Агнес зовет Марию» - говорит Анна…. Мария не хочет заходить вообще, но ее чуть ли не силой заталкивает Карин. Пройди и ты через то, через что пришлось пройти мне. Мария в комнате. Агнес тянет к ней руки. Согрей меня, мне холодно и страшно, помоги мне, сестра. Поддавшись кратковременному порыву жалостливости, которая так отвратительна у трусов и эгоистов, Мария протягивает руки сестре и почти обнимает ее, но в последний момент инстинкт самосохранения здоровой самки завопил о себе, и, сбросив с себя Агнес, Мария в слезах выбегает из комнаты. Второе, еще более горькое разочарование Агнес (потому что Мария на протяжении всего фильма выглядит более человечной, чем Карин, но будьте уверены – это горькая иллюзия). Последний гвоздь в крышку гроба физического обаяния Марии, которое неизбежно действует на зрителя. Как вы думаете, кто следующий? Правильно, Анна. Ее не пришлось звать. Она прибежала сама. Она согреет Агнес, она составит ей компанию в ее последнем путешествии, она будет рядом – как она была рядом все эти годы. Кадр: Анна прижимает тело Агнес к груди – это как мадонна с младенцем. Тем временем во взаимоотношениях двух живых сестер произошло какое-то движение. Мария, все еще в шоке от пережитого ужаса, пытается сделать то, что обычно делают трусы, когда чувствуют, что поступили, гм-гм, не совсем красиво. Она пытается найти поддержку у Карин. Она хочет поговорить. Мы никогда не говорили. – А о чем нам говорить? – Ну мы же сестры, и вот теперь, когда Агнес умерла, разве тебе не страшно, разве ты не жалеешь о том, что мы с тобой так далеки друг от друга? Кто может устоять перед проклятым обаянием Марии? Карин пытается бороться с желанием любить сестру, но Мария так трогательна, так настойчива (Лив Ульманн, черт побери, опять лицо невинного ребенка!), что Карин, в конце концов, сломалась. Случайно прикоснувшись к сестре, Мария нашла слабинку – Карин не выносит, когда ее трогают. По-своему неглупая, Мария понимает, что это можно использовать в завоевании сестры – и добивается своего. Потрясающе искренняя сцена, когда две женщины сидят и взахлеб разговаривают, прикасаясь друг к другу, лаская друг друга – на фоне музыки (глубокая бархатная виолончель). Мы не слышим, о чем они говорят. Это что-то очень личное и к зрителям никакого отношения не имеющее. Это катарсис, которым разрешилось нараставшее напряжение, страх, недоверие, отвращение, и в котором так нуждались обе. Но…. Что происходит на следующее утро? Мария пришла в себя – она подпиталась энергией сестры, она завоевала очередного поклонника в ее лице, который, пусть недолго, но любил и восхищался ею (а больше ей и не нужно), – и она снова холодна, цинична и деланно-наивна. Карин понимает, что ее использовали. И понимает, что теперь уже точно, больше никогда никому она не поверит и никого не полюбит. И вместе с ней это понимаем и мы. Старшая сестра умерла, две оставшиеся сестры снова разъехались, чтобы больше уже никогда не встречаться, а Анне разрешили пожить в доме еще некоторое время. Проводив всех из дома и из своей жизни, Анна открывает дневник Агнес – то, что имело такую ценность для нее и было ненужной тетрадкой для сестер Агнес. Занятно, ни Мария, ни Карин даже не поинтересовались содержанием дневника, который так долго вела их старшая сестра. Анна наугад читает запись, которую Агнес сделала в один из дней, когда она еще не была прикована к постели, и могла выходить на короткие прогулки. Я не ручаюсь за точность цитаты, но вот близко к тексту: «Сегодня мне лучше. Приехали Карин и Мария, и мы все пошли в парк гулять. Мы вместе качались на наших старых качелях, я чувствовала близость людей, которых люблю больше всего на свете. Будь, что будет дальше – но это счастье. В те минуты я поняла, что такое совершенство. И я бесконечно благодарна жизни за то, что она дала мне так много». Понятно? Умирающая от рака Агнес, как ни парадоксально – единственный живой человек в семье. В этой записи весь характер Агнес – зная, что ее ждет, понимая, что конец неотвратим, она не стала тратить остатки жизненных сил на ненависть и злобу, на попытки отравить жизнь окружающим – она пришла к четкому осознанию того, что жить стоило хотя бы ради тех дней, которые, пусть их было немного и недолго, но составляли ее простое счастье человеческого общения с любимыми людьми и гармонии с миром. Как известно, Ингмар Бергман, будучи сыном пастора, в своих фильмах постоянно задавался вопросами бытия Бога (целиком и полностью этой теме посвящена его «Седьмая печать»). В «Шепотах и криках» мы видим трех носителей веры: пастор, отслуживший похоронную по Агнес, сама Агнес и Анна. Возможно, я ошибаюсь и многие со мной не согласятся, но мне кажется, что вера священника – всегда наименее ценна. Пастор в фильме отчитал молитву и взял на себя организационную часть похорон. Это профессионал, выполняющий долг, крестоносец. Он служит. Агнес – это, так сказать, просвещенная вера образованного человека, светлая, без изуверств и флагелляции, без швыряния камней. Были вопросы, сомнения, терзания – но все они благополучно разрешились в пользу силы духа. Интересно, что в своей дневниковой записи, которую читает Анна, Агнес благодарила не Бога, а «жизнь». И, наконец, Анна – это вера первозданная, интуитивная, без вопросов и сомнений, но и без излишней экзальтации. Мы знаем, что у Анны была дочка, которая умерла в раннем детстве. Мы видим сцену, в которой Анна ставит свечку за умершую девочку, молится за упокой ее души, а, помолившись – с аппетитом хрустит свежим крепким яблоком. Кесарю кесарево – Богу богово. Бергман не говорит нам, какой именно тип он считает правильным – он предоставляет выбор, дает общий набросок. «Я вижу вот эти три типа современного верующего – может быть, вы согласитесь с каким-то из моих, а может быть, выведете свой». В заключение хотелось бы поговорить о некоторых чисто кинематографических моментах. Во-первых, музыка. «Шепоты и крики», как и 40% бергмановских фильмов, которые я пока имела счастье видеть – фильм камерный. Все действие происходит в доме, только изредка выходя в парк поместья. Музыки в виде саундтрека нет. Виолончель в вышеупомянутой сцене общения сестер – единственные музыкальные звуки в фильме. Бергман вообще очень редко, но всегда к месту, включает музыку. Это делает восприятие его работ одновременно простым и сложным. Простым – потому что нет лишних звуков, которые забивают диалоги и отвлекают. Сложным – потому что нет направления, в котором, по замыслу автора, должна двигаться зрительская мысль, Бергман не ориентирует зрителя на реакции. Нет этой дуболомной схемы «саспенс – напряженная музычка / любовная сцена – романтически-сопливая музычка / хэппи-энд – победительная музычка» - то, что присутствует в 90% современной кинопродукции (из ныне снимающих и здравствующих я бы отметила, пожалуй, только Киру Георгиевну Муратову, подобным же образом использующую музыку в своих фильмах). И еще одна мысль – сдается мне, что Ларс фон Триер идею одной из догм своей «Догмы», гласящую «никакого саундтрека – играет только то, что играет в кадре здесь и сейчас, или не играет вообще ничего» позаимствовал именно у Бергмана. Второй момент фильма – цвет. По-моему, это первый цветной фильм Бергмана, долго воевавшего с непослушным материалом и принципиально снимавшего в черно-белом. Цвет имеет самое красноречивое значение в фильме. Сам Бергман говорил, что для него красный – это цвет болезни, тревоги и души. Не поэтому ли комната Агнес выдержана в красном? А платье Марии? А кровь Карин? Когда с героинями начинают разговаривать «шепоты и крики», когда они уходят в воспоминания – кадр расплывается в красное облако. Третий момент – актерская игра. Это совершенство. Все четыре главные героини, оба мужа и врач-любовник (Эрланд Йозефсон) играют гениально. Я, конечно, не открою Америку, сказав, что и Лив Ульман, и Ингрид Тулин и Хариетт Андерссон (Агнес) – великие актрисы, бергмановские актрисы. Но чтобы увидеть, что такое актерское дарование от Бога, как можно сыграть тончайшие переживания, оттенки человеческой психики и хрупкие движения души без грима, компьютера, подкрепляющего саундтрека и пр., надо посмотреть этот фильм и этих актеров в деле. Четвертое, традиционно о названии. «Шепоты и крики». Шепоты внутренних голосов и крики боли. Робкие шепоты добрых побуждений, покрываемые истошными визгами ненависти и злобы. Что есть крик души? Что есть ее шепот? Что громче? Что мы слушаем чаще?
И последнее, о чем непременно нужно сказать: все, что я написала выше, все три исписанных листа, все слова, подобранные мною – это примитив и схематичность, жалкая попытка передать словами магию кадра, актерской игры, магию кино. Это ничто по сравнению с киноязыком Бергмана. Фильм куда более многослойный и многозначный, чем то, что я рассказала. Диалогов у Бергмана всегда мало, его фильмы передают информацию на сугубо невербальном уровне, и потому описать словами идейный и эмоциональный посыл его работ – задача, для меня лично непосильная. Каждая сцена – шедевр, каждое мимическое движение – рассказ, и собственно слова, диалоги – лишь третичны, их не больше и не меньше, чем требуется. Все, что я понаписала – это то, что я лично вынесла из фильма после 4-ех просмотров в разные периоды своей жизни. И я совершенно не претендую на лавры единственно правильного толкователя. Обязательно посмотрите этот фильм. И обязательно не один раз. P.S. Я очень мало написала об Анне – далеко не второстепенном персонаже фильма, но честное слово, если писать все, что думаешь, понимаешь и чувствуешь, когда смотришь (и пересматриваешь!) «Шепоты и крики», не хватит никакого формата. P.P.S. И напоследок (теперь уже точно все!) еще одна «ценная» мысль – думается мне, что создатели фильма «Пианистка» свою знаменитую «сцену с бритвой» тоже слямзили у Бергмана. А может быть, это все же не прямое цитирование, а самостоятельная находка…. Утверждать не берусь. Но в любом случае – бледная копия. (Юлия М)